Неточные совпадения
Осклабился, товарищам
Сказал победным голосом:
«Мотайте-ка на ус!»
Пошло, толпой подхвачено,
О крепи
слово верное
Трепаться: «Нет змеи —
Не будет и змеенышей!»
Клим Яковлев Игнатия
Опять ругнул: «Дурак же ты!»
Чуть-чуть не подрались!
— Я — твое внутреннее
слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня
послал, потому что я и сама объявить
о сем не умею!
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял свою палку и быстро
пошел прочь к дому. При
словах мужика
о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
— Это
слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают,
о чем
идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия,
о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?
— А! — сказал Левин, более слушая звук ее голоса, чем
слова, которые она говорила, всё время думая
о дороге, которая
шла теперь лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе
о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено
словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина
пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак,
пошли тихонько внука
С запиской этой к
О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни
слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало,
слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело
о письме
К Онегину». — «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего...
Сказав с Карлом Иванычем еще несколько
слов о понижении барометра и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания,
послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. — Если бы вы знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм!
О каком-то покойнике и
о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера, когда мы
шли домой, но я не понял ни
слова… А впрочем, и я сам вчера…
Поддерживая друг друга,
идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким
словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний
о нем…
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее
слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление,
о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий
пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами
о том, что царица тайно хлопочет
о мире с немцами, время
шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись
слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни
о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль
о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их
слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно
идет в ночной тьме?
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в город; люди на улицах, тоже толстенькие и немые,
шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза черные
слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными
словами извещали
о втором концерте Евдокии Стрешневой.
«Наверное, так», — подумал он, не испытывая ни ревности, ни обиды, — подумал только для того, чтоб оттолкнуть от себя эти мысли. Думать нужно было
о словах Варвары, сказавшей, что он себя насилует и
идет на убыль.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить,
о чем говоришь, —
словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно
шел живой, современный разговор.
Вот
идут по трапу и ступают на палубу, один за другим, и старые и молодые японцы, и об одной, и
о двух шпагах, в черных и серых кофтах, с особенно тщательно причесанными затылками, с особенно чисто выбритыми лбами и бородой, —
словом, молодец к молодцу: длиннолицые и круглолицые, самые смуглые, и изжелта, и посветлее, подслеповатые и с выпученными глазами, то донельзя гладкие, то до невозможности рябые.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора
о месте. «Стало быть,
о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние
слова. А мы начали толковать
о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не
пойдем».
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну
пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили
о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам
о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни
слова.
Один короткий, быстротечный месяц!
И башмаков еще не износила,
В которых
шла, в слезах,
За бедным прахом моего отца!
О небо! Зверь без разума, без
словаГрустил бы долее…
Если б речь
шла не
о собаке, я бы употребил
слово: разочарованность.
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов
пошел сказать больной, что дело удалось. Она при первых его
словах схватила его руку, и он едва успел вырвать, чтоб она не поцеловала ее. «Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку объявить вам то же самое, — сказал он: — он у меня прежде прослушает лекцию
о том, как ему держать себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу и что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу
идти дальше, не сказав несколько
слов о ней.
И что же они подвергнули суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос
о существовании республики. Они хотели ее убить народом, сделать из нее пустое
слово, потому что они не любили ее. Кто уважает истину —
пойдет ли тот спрашивать мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?
И мы
идем возле, торопясь и не видя этих страшных повестей, совершающихся под нашими ногами, отделываясь важным недосугом, несколькими рублями и ласковым
словом. А тут вдруг, изумленные, слышим страшный стон, которым дает
о себе весть на веки веков сломившаяся душа, и, как спросонья, спрашиваем, откуда взялась эта душа, эта сила?
Борьба насмерть
шла внутри ее, и тут, как прежде, как после, я удивлялся. Она ни разу не сказала
слова, которое могло бы обидеть Катерину, по которому она могла бы догадаться, что Natalie знала
о бывшем, — упрек был для меня. Мирно и тихо оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с такою кротостью, что простая женщина, рыдая, на коленях перед ней сама рассказала ей, что было, и все же наивное дитя народа просила прощенья.
Моя мать не говорила тогда ни
слова по-русски, она только поняла, что речь
шла о Павле Ивановиче; она не знала, что думать, ей приходило в голову, что его убили или что его хотят убить, и потом ее.
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл
слов, как будто речь
шла о самом обыденном факте. В
слове «шельма» слышалась не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля» не только не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так и надо учить дураков!»
Недели с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а
шел довольно ровно.
Словом сказать, я уже начал мечтать
о копировании палок с закругленными концами.
Словом сказать, смесь искреннего жаления об умирающем слуге с не менее искренним жалением
о господине, которого эта смерть застигала врасплох, в полной силе проявилась тут, как проявлялась вообще во всей крепостной практике. Это было не лицемерие, не предательство, а естественное двоегласие, в котором два течения
шли рядом, не производя никакого переполоха в человеческом сознании.
Дело
шло о форменной гимназической фуражке, которая, по
словам поэта, украшая кудрявые юные головы, жаждущие науки, влечет к ним «взгляды красоток».
Разъезжая по своим делам по Ключевой, Луковников по пути завернул в Прорыв к Михею Зотычу. Но старика не было, а на мельнице оставались только сыновья, Емельян и Симон. По первому взгляду на мельницу Луковников определил, что дела
идут плохо, и мельница быстро принимала тот захудалый вид, который говорит красноречивее всяких
слов о внутреннем разрушении.
Лучше было бы совсем выбросить
слово «переживание», когда речь
идет о мистике, лучше сообразоваться с признаниями мистиков, с историей мистики.
Но если останусь я с ним… и потом
Он тайну узнает и спросит:
«Зачем не
пошла ты за бедным отцом?..» —
И
слово укора мне бросит?
О, лучше в могилу мне заживо лечь,
Чем мужа лишить утешенья
И в будущем сына презренье навлечь…
Нет, нет! не хочу я презренья!..
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал
слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив.
О ком бы ни
шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Мы знаем, что у Епанчиных, пока они оставались в Павловске, его не принимали, в свидании с Аглаей Ивановной ему постоянно отказывали; что он уходил, ни
слова не говоря, а на другой же день
шел к ним опять, как бы совершенно позабыв
о вчерашнем отказе, и, разумеется, получал новый отказ.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за
слова и возражая одними
словами, заспорили они
о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело
шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая
о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать,
о чем так горячатся они,
о чем так спорят,
идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои
слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Получила ли Наталья Дмитриевна облатки? Я их
послал с Васильем Ивановичем. Я его благодарю за хлопоты обо мне, но только жаль, что он, вероятно, напугал моих родных, которым я никогда не пишу
о моих болезнях, когда тут не замешивается хандра 840-го года. Она от них не может укрыться, потому что является в каждом моем
слове.
Полинька Калистратова ни духом, ни
словом не давала Розанову заметить, что она помнит
о его признании. Все
шло так, как будто ничего не было.
И потому мы все, под руководством Безмыгина, дали себе
слово действовать честно и прямо всю жизнь, и что бы ни говорили
о нас, как бы ни судили
о нас, — не смущаться ничем, не стыдиться нашей восторженности, наших увлечений, наших ошибок и
идти напрямки.
— Теперь, друг, еще одно
слово, — продолжал он. — Слышал я, как твоя
слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи без калош, в обломанной шляпе и кой
о чем догадался. По журналистам теперь промышляешь?
Он с приятной улыбкой узнаёт, что повесть кончена и что следующий номер книжки, таким образом, обеспечен в главном отделе, и удивляется, как это я мог хоть что-нибудь кончить,и при этом премило острит. Затем
идет к своему железному сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей, а мне между тем протягивает другой, враждебный, толстый журнал и указывает на несколько строк в отделе критики, где говорится два
слова и
о последней моей повести.
Тем не менее сначала это была борьба чисто платоническая. Генерал один на один беседовал в кабинете с воображаемым нигилистом, старался образумить его, доказывал опасность сего, и хотя постоянно уклонялся от объяснения, что следует разуметь под
словом сие,но по тем огонькам, которые бегали при этом в его глазах, ясно было видно, что дело
идет совсем не
о неведомом каком-то нигилизме, а
о совершившихся новшествах, которые, собственно, и составляли неизбывную обиду, подлежавшую генеральскому отмщению.
Сделавши этот выговор, Тебеньков так дружески мило подал мне руку, что я сам сознал все неприличие моего поведения и дал себе
слово никогда не рассказывать анекдотов, когда
идет речь
о выеденном яйце.
Одним
словом, все
шло как нельзя лучше желать, и ни
о каких признаках, предвещающих пришествие Антошки homo novus, не было и в помине.
— Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже не много занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас
шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя
словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос
о первой любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Слова не волновали мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой
о людях, которые среди опасностей
идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к правде.
Отчего — ну отчего целых три года я и
О — жили так дружески — и вдруг теперь одно только
слово о той, об… Неужели все это сумасшествие — любовь, ревность — не только в идиотских древних книжках? И главное — я! Уравнения, формулы, цифры — и… это — ничего не понимаю! Ничего… Завтра же
пойду к R и скажу, что —